Благонамеренные речи - Страница 183

183

– Обедать, что ли, в Вержболове будем? – спросил Павел Матвеич.

– Сперва на Страшный суд сходим, а потом и отобедаем!

– Да, скажите, пожалуйста, – я ведь за границей-то в первый раз – что с нами, собственно говоря, в Вержболове делать будут? – интересовался Сергей Федорыч.

– Ничего, голову сперва снимут, а потом отпустят! – пошутил Василий Иваныч.

– Нет, вы серьезно… поучите! в первый ведь раз!

– А вот увидите. Сперва на один Страшный суд поведут – таможенные обшарят; потом на другой Страшный суд представят – жандармы пачпорта осматривать будут.

– Посмотрят и отдадут?

– Ну, там, глядя по человеку. Ежели человек в книге живота не записан – простят, а ежели чего паче чаяния – в пастухи определят, вместе с Макаром телят пасти велят.

– Однако!

– В других землях вот этого нет!

– В других землях нет, а у нас – порядок! Я в полгода всю Европу объехал – нигде задержек не было; а у нас – нельзя! Ни въехать, ни выехать у нас без спросу нельзя, все мы под сумлением состоим: может быть, злоумышленник!

– И дельно.

– Спокойнее. Да ежели и есть задержка – разве она велика? Коли я ничего не сделал, да пачпорт у меня чист – да хоть до завтра его смотри! Я даже с удовольствием!

– Еще для меня спокойнее. Коли хорошенько пачпорт-то у меня проэкзаменуют, так и мне легче. По крайности, уверенность есть, что ни в чем не замечен.

– Ну, насчет уверенности – это еще бабушка надвое сказала. Начальство – оно тоже с умом: иногда нарочно новадку дает, чтоб ты в уверенности был, а само между тем примечает!

– Что ж, и это дельно! будь в страхе! оглядывайся! Кабы мы не оглядывались, да нас бы…

– Вообще у нас порядку больше. Лишнего не позволят, да зато и в яму упасть не дадут.

– А коли по правде-то говорить, так ведь это-то настоящая свобода и есть!

– Чего свободнее! Простор у нас один какой! зима-то наша! зима-то! Велишь, это, тройку в сани заложить – покатывай!

– Да колокольчик у коренной под дугой заливается, да пристяжные бубенчиками погромыхивают, да кучеру песни петь велишь… и-ах! и-ух!

– В целом свете такого раздолья не найдешь!

– Опять же насчет провизии! наша ли еда или ихняя!

– Я и сплю и вижу, как в Вержболово приедем! сейчас же ветчинки кусочек спрошу!

– Вота! давеча перечисляли-перечисляли еду всякую, а про ветчину-то и позабыли!

– А ветчина между тем… знаете ли, едал я ихнюю ветчину, и вестфальскую, и лионскую, и итальянскую, всякую пробовал, – ну, нет, против нашей тамбовской куда жиже!

– Помилуйте, наша ли свинья или ихняя! наша свинья – чистая, хлебная, а ихняя – что! Стервятиной свинью кормят, да еще требуют, чтоб она вкусом вышла! А ты сперва свинью как следует накорми, да потом уж с нее и спрашивай!

– Трихин-то, трихин-то, чай, сколько в ихней ветчине!

– Пожалуй, что, окромя трихин, ничего другого и нет. Признаться, я все время, как был за границей, как от огня, от ихней свинины бегал. Вот, стало быть, и еще один предмет продовольствия из реестрика исключить приходится.

– Да и предмет-то какой!

– Чего еще! Коли без опасения свинину употреблять – хоть на сто манеров ее приготовляй! Ветчины захотелось: хошь провесную, хошь копченую – любую выбирай! Свежая свинина по вкусу пришлась – буженину заказывай, котлетки жарь, во щи свининки кусочек припусти! Буженина, да ежели она в соку – ведь это что! Опять колбасы, сосиски – сколько сортов их одних наберется! сосиски в мадере, сосиски с чесночком, сосиски на сливках, сосиски с кислою капустой, сосиски… э, да что тут!

Разговор внезапно оборвался. Эти перечисления до того взволновали моих спутников, что глаза у них заблестели зловещим блеском и лица обозлились и осунулись, словно под гнетом сильного душевного изнурения. Мне показалось, что еще одна минута – и они совершенно созреют для преступления. К счастью, в эту минуту поезд наш начал мало-помалу уменьшать ход, и все сердца вдруг забились в виду чего-то решительного.

Мы приехали в Эйдкунен, откуда, после короткой остановки, поезд медленно и как-то торжественно повлек нас в Вержболово. Казалось, Европа сдавала нас по принадлежности с какою-то попечительною благосклонностью: "Вот, мол, они! берите и распределяйте их! невинными я их от вас приняла и невинными же сдаю вам! А ежели и случился с ними какой грех, то виновата в этом я одна, а их – простите! Каюсь, я не только открыла им доступ во все рестораны и модные магазины, но многим даже развязала языки; однако ж я уверена, что дома, у себя, они сумеют и помолчать! Не правда ли, mesdames et messieurs?"

– Помилуйте! да мы! да никогда! да упаси боже! – слышались мне воображаемые голоса соотечественниц и соотечественников, с готовностью и с чистым сердцем устремляющихся на "Страшный суд".

Но на деле никаких голосов не было. Напротив того, во время минутного переезда через черту, отделяющую Россию от Германии, мы все как будто остепенились. Даже дамы, которые в Эйдкунене пересели в наше отделение, чтобы предстать на Страшный суд в сопровождении своих мужей, даже и они сидели смирно и, как мне показалось, шептали губами обычную короткую молитву культурных людей: "Пронеси, господи!"

– Что! притихла небось! – обратился Василий Иваныч к своей жене, высокой и статной брюнетке, которая даже в Париже, этом всесветном сборном пункте красивых кокоток, не осталась незамеченною.

Но красавица ничего не ответила и продолжала шевелить губами.

– Материю-то куда спрятала? – приставал Василий Иваныч.

Легкая краска, которою покрылось красивое лицо барыни, да какой-то загадочный жест внутрь себя, сделанный почти бессознательно, послужили ответом на этот вопрос. Действительно, в эту минуту красавица показалась мне гораздо полнее, вальяжнее, нежели в Кенигсберге за завтраком.

183