Благонамеренные речи - Страница 125

125

Rien! mais c'est le desespoir, c'est le neant, c'est la mort… За что?!

Иногда мне кажется, что где-то, близко, меня подстерегает катастрофа… Что вдруг блеснет мне в глаза великая причина, которая вызовет с моей стороны великое решение…

Я ничего не знаю, что делается на свете. К довершению досады, даже "Городские и иногородные афиши" почти целый месяц не доходят до меня. Что делает Базен? смирился ли Plon-Plon? неужели "la belle resignee" проводит все время в том, что переезжает из Чизльгёрста в Арененберг и обратно? неужели Флёри ничего более умного не выдумал, кроме парадирования в полном мундире на смотру английских войск a cote de l'Ecolier de Woolwich? К чему же привели все эти casse tetes и sorties de bal, которые когда-то с таким успехом зажимали рты слишком болтливой canaille? Ужели их никогда уже нельзя будет пустить в ход?

"Tout pour le peuple et tout par le peuple" – ужели и это, наконец, забыто?!

Ты, может быть, удивишься тому, что все это до сих пор меня волнует; но вспомни же, кто меня любил, и пойми, что я не могу оставаться равнодушною… хотя бы прошли еще годы, десятки лет, столетия!

Довольно. Еще раз прошу: внимательно обсуди настоящее мое письмо и не забывай ту, которая сердцем всегда с тобою, —

N. de Prokaznine.

P. S. Decidement, m-me Likhodeieff имеет на тебя виды. Et vraiment, elle n'est pas a dedaigner, cette chere dame, которая «отправляет множество барок с хлебом». По-видимому даже, она умна, потому что прямо обратилась к тому человеку, который всего лучше может устроить ее дело, то есть к Федьке. Quant a ce dernier, sa reponse a la belle amoureuse est incomparable de brio. Elle m'a rappelee les fines reparties de Jocrisse dans le «Jeu du hasard et de l'amour».

* * *

"Vous etes la meilleure des meres, maman, mais decidement vous donnez dans la melancolie. Должно быть, присутствие Butor'a так действует на тебя. Неужели ты не можешь говорить своими словами, не прибегая к хрестоматии Ноэля и Шапсаля? Неужели ты и чизльгёрстского философа развлекала своими apercus de morale? Воображаю, как ему было весело!

Право, жизнь совсем не так сложна и запутанна, как ты хочешь меня уверить. Но ежели бы даже она и была такова, то существует очень простая манера уничтожить запутанности – это разрубить тот узел, который мешает больше других. Не знаю, кто первый употребил в дело эту манеру, – кажется, князь Александр Иванович Македонский, – но знаю, что этим способом он разом привел армию и флоты в блистательнейшее положение.

Кажется, именно я так и поступлю.

Ты просто бесишь меня. Я и без того измучен, почти искалечен дрянною бабенкою, а ты еще пристаешь с своими финесами да деликатесами, avec tes blagues? Я раскрываю твое письмо, думая в нем найти дельный совет, а вместо того, встречаю описания каких-то «шелковых зыбей» да «masses de soies et de dentelles». Connu, ma chere! Спрашиваю тебя: на кой черт мне все эти dentell'и, коль скоро я не знаю, что они собою прикрывают!

В одном только ты права: в том, что Полина дрянная, исковерканная бабенка. То есть тебе-то собственно эти коверканья нравятся, но, в сущности, это просто гадость. Полина – одна из тех женщин, у которых на первом плане не страсть и даже не темперамент, а какие-то противные minauderies, то самое, что ты в одном из своих писем называешь «les preludes de l'amour». По-моему, ничего гнуснее, развратнее этого быть не может. Женщина, которая очень хорошо понимает, чего она хочет и чего от нее хотят, и которая проводит время в том, что сама себя дразнит… фуй, мерзость! Ты можешь острить сколько тебе угодно насчет «гвардейской правоспособности» и даже намекать, что я принадлежу к числу представителей этого солидного свойства, но могу тебя уверить, что мои открытые, ничем не замаскированные слова и действия все-таки в сто крат нравственнее, нежели паскудные apercus politiques, historiques et litteraires, которыми вы, женщины, занимаетесь… entre deux baisers.

Целуют меня беспрестанно – cela devient presque degoutant. Мне говорят «ты», мне, при каждом свидании, суют украдкой в руку записочки, написанные точь-в-точь по образцу и подобию твоих писем (у меня их, в течение двух месяцев, накопились целые вороха!). Одним словом, есть все материалы для поэмы, нет только самой поэмы.

Это до того, наконец, обозлило меня, что вчера я решился объясниться.

Я нарочно пришел пораньше вечером.

– Вы знаете, конечно, что Базен бежал? – сказал я, чтобы завязать разговор.

Она удивленно взглянула на меня.

– Да-с, – продолжал я, – бежал с помощью веревки, на которой даже остались следы крови… ночью… во время бури… И должен был долгое время плыть?!

Я остановился; она все смотрела на меня.

– Какой странный разговор! – наконец сказала она.

– Ничего нет странного… об чем говорить?

– Вероятно, это предисловие?

– А если бы и так?

– Предисловие… к чему?

– А хоть бы к тому, что все эти поцелуи, эти записочки, передаваемые украдкой, – все это должно же, наконец, чем-нибудь кончиться… к чему-нибудь привести?

Она взглянула на меня с таким наивным недоумением, как будто я принес ей бог весть какое возмутительное известие.

– Да-с, – продолжал я, – эти поцелуи хороши между прочим; но как постоянный режим они совсем не пристали к гусарскому ментику!

– Mais vous devenez fou, mon ami!

– Нет-с, не fou-c. А просто не желаю быть игралищем страстей-с!

Я был взбешен бесконечно; я говорил громко и решительно, без всяких menagements, расхаживая по комнате.

– Но чего же вы от меня хотите?

– Parbleu! la question me parait singuliere.

– Vous etes un butor!

Признаюсь, в эту минуту я готов был разорвать эту женщину на части! Вместо того чтобы честно ответить на вопросы, она отделывается какими-то общими фразами! Однако я сдержался.

– Быть может, ротмистр Цыбуля обращается деликатнее? – спросил я язвительно.

– Да, Цыбуля – деликатный! C'est un chevalier, un ami a toute epreuve. Он никогда не обратится к порядочной женщине, как к какой-нибудь drolesse!

125